Вот какие люди нас защищают.
Сергей Позняк — давний прихожанин Киевского Свято-Троицкого Ионинского монастыря. В 2014-м отвоёвывал нашу землю у захватчиков в составе добровольческого батальона, а потом — в Национальной гвардии Украины. В июне приехал в Киев на неделю из-под Славянска.
Наши защитники там ежедневно под огнём — мы здесь каждый день молимся о них. О связи молитвенной и духовной, о единстве и правде, о свободе и будущем Украины состоялся недавно в нашей редакции такой разговор.
— Серёжа, с Причастием вас! А как на фронте день начинается? Какие у вас там радости и трудности?
— Трудности? Воды, например, нет. Ни помыться, ни умыться. Или она есть, а тут раз — в водонапорную башню прилёт, и всё пропало. Это если ты на выезде. А на позициях в принципе мы без воды — ну нет водопровода в блиндаже.
Ещё из трудностей — нельзя открытый огонь нигде использовать. Любое тепло сразу светится в тепловизоре.
— А еду вы готовите как?
— Мы? Готовить? Ну, в блиндаже, если перекрытие хотя бы в два наката — чтоб тепло не светилось, маленькую газовую горелочку можно зажечь. Но мы не готовим, едим сухпай.
— У вас реально настоящие блиндажи и окопы — такие, как в кино показывают?
— Да, всё так. Но кое-что видоизменилось — надо перестраиваться, если хочешь эффективно воевать. Допустим, у противника окопы ещё советского образца. У нас — уже натовские.
Вообще позиция состоит из нескольких фортификационных сооружений. Есть отдельное укрытие — блиндаж. Есть окоп для ведения огня — для взводной группы или для отделения. И индивидуальное укрытие для каждого бойца — каждый роет себе позицию для стрельбы лёжа или стоя.
Если ведётся артиллерийский обстрел, обязательно должен быть блиндаж — в два, а лучше в три наката. Окоп для ведения огня тоже обязателен. И уже в зависимости от вооружения бойцы строят себе окопы для стрельбы: у гранатомётчика свой окоп, у пулемётчика — свой, у снайпера — свой.
— Сколько людей в отделении?
— До десяти человек.
— То есть десять окопов для стрельбы должно быть?
— В идеале — да.
— Получается, там, на фронте, вся земля изрыта…
— Должна быть изрыта. Если поступает команда закрепиться на рубеже — бойове розпорядження (БР), то в идеале вся линия должна быть перекопана, линии между собой должны быть соединены. В боевом уставе сухопутных войск всё написано.
— Сколько нужно времени…
— Чтобы вырыть окоп? Шесть часов роется окоп.
— А как часто вы их копаете? Если приходится наступать-отступать, получается, брось всё, что уже обустроено, и опять рой заново?
— Откатываешься на следующие позиции. Оборона эшелонированная, по идее, если мы первый эшелон обороны, то следующими за нами стоят или пограничники, или ТРОшники. Они уже готовят позиции, на которые, если отступать, мы будем перекатываться. Либо наоборот: мы идём в контрнаступление, они — на наши позиции. Мы отбрасываем противника или уничтожаем его на том участке, где он есть, и уже скатываемся на его позиции — либо восстанавливаем их, либо переделываем.
— А противник тоже в наши окопы «перекатывается», если наступает?
— Наши так устроены, что ему не подходят. Они же в другую сторону расположены. Это советские окопы — траншеи, там хоть наступай, хоть отступай. А наши — V-образные, натовские, имеют один вход и две позиции для стрельбы. Из них только по противнику можно вести огонь, в обратную сторону — неудобно.
— Вы давно на фронте?
— Ещё в 2014 году был в добровольческом батальоне «Золоті ворота», с 2015 года — в Национальной гвардии Украины. Тот самый ОР-1 — оперативний резерв-1, который по закону в случае мобилизации самым первым должен самостоятельно прибыть туда, куда должен прибыть.
— Вы так спокойно обо всём рассказываете. Как о чём-то будничном. Что даёт вам внутреннюю силу никак не нести эту войну дальше, не пускать её в свою жизнь?
— На самом деле война — такая отвратительная фигня, что её не хочется никуда нести. Можно, конечно, спокойно рассказывать, но война — это жутко. Жутко, страшно. Пока работать не начал, страшно всегда. Всем. Кто бы там что ни говорил.
— В каком смысле — не начал работать?
— Пока не начался бой, выполнение боевой задачи. Пока едешь, всегда страшно.
— Как вы справляетесь со страхом?
— Никак не справляемся.
— Что должно происходить, чтобы ты не побежал в панике?
— Просто не бежишь. Патрон в патронник и всё, быстрее бы доехать. С учётом моего психологического образования, скажу, что включаются защитные механизмы психики. Ты на стрессе: кортизол пошёл, дерись или беги. Работай. О себе уже не думаешь. Опускаешься до уровня своей компетенции. То, что ты подготовил.
Как говорил наш инструктор: «В случае опасности никто из вас не мобилизует свои скрытые возможности. Вы опуститесь до уровня своей компетенции». Всё, что ты умеешь, что у тебя подготовлено, то и будет работать.
— Своё психологическое образование вы используете на фронте?
— Да. Я просто понимаю, что происходит, — всю эту біологію прийняття рішень.
— И если видите, что кого-то из ребят несёт или шатает…
— То говорю: «Это нормально». Страшно ведь отчего — адреналин поступает в кровь. Адреналин и кортизол. Кортизол делает тебя тупым и сильным, а адреналин помогает организму справляться — сердце учащённо работает, кровь отходит от конечностей и, наоборот, приливает к внутренним органам. Кислород больше поступает в лёгкие. Отчего, когда страшно, дышишь учащённо? Потому что начинает диафрагма сокращаться непроизвольно, чтобы накачивать кровь кислородом. Всё это признаки страха.
— Как часто вам бывает страшно? Как вообще ваш день проходит? Мы в новостях читаем: противник отброшен на таких и таких позициях. А в реальности как это выглядит? Утром вы проснулись: как понять, где противник, куда стрелять?
— Всё с ночи начинается. Ночью либо была попытка прорыва, либо не было. Утром просыпаешься, что-то ешь, пьёшь и ждёшь, будет артподготовка или нет.
Обычно с утра по позициям долбит артиллерия. Идёт артобстрел. После него все готовятся, потому что может быть накат на позиции. Это если активная фаза. Как правило, активная фаза длится пару дней — накаты, накаты, накаты и бронетехника. Потом — всё, мы упёрлись, а те не прорвались, или наоборот — мы накатили, где-то есть прорыв, а где-то нет.
В общем, если активные действия, получаем задачу от командира: «Там будет прорыв, эти вышли уже». И ты понимаешь, что у тебя несколько часов. Они выбили с позиций кого-то перед нами и скоро будут здесь. Так что быстро поели, попили и воюем.
— Бывает, что за день ничего не происходит?
— Редко. Так, чтоб без артиллерийского обстрела, только раз было — когда мы уничтожили миномёт вместе с расчётом и они притихли. А вообще — каждый день.
— Какое настроение на позициях?
— Отличное настроение. Честно. Все замотивированы крепко. Мы ж за свою землю сражаемся.
— А та сторона? Говорят, они людей совсем не берегут.
— Не берегут. Закидывают людьми.
— За ранеными возвращаются?
— За ранеными возвращаются всегда, а за телами есть много случаев, когда не забирают. По-разному, конечно, бывает, но в основном обмен ранеными с обеих сторон идёт. Этим занимаются специальные группы, которые постоянно ведут переговоры.
— По поводу переговоров. Всё равно не укладывается в голове, что война началась. Как вы думаете, почему она вообще стала возможна?
— Это ж такая идеология — «русский мир». Люди зомбированы пропагандой. Им тридцать лет говорили, что они избранные и что всё вокруг, на самом деле, им принадлежит. Они искренне в этом уверены.
Они искренне уверены, что украинцы — хорошие, но — «хохлы». «Симпатичные, смешные такие. Бандеровцы и западный мир их одурачили, а так это наши люди, их нужно просто отвоевать. И всё. Тех, кто не согласен, всех убить. Кто согласен — тоже убить, а там разберёмся».
— От знакомых военных из России я слышала, что политика военных преступлений у них идёт уже на уровне обучения. То есть их учат совершать военные преступления, они к этому готовы. Насколько, на ваш взгляд, это так?
— Смотрите, я могу судить только по фактам, и скорее всего, это правда. Пока не дано добро сверху, если людей не обучили и не сказали, как и что делать, такое не может происходить.
Мы работали на Мощунском направлении, на Бучанском, на Горенке. Я видел сам и рассказывали те, кто пленных брали: им так приказали, это было распоряжение. Общая концепция ведения боевых действий. Изнасилования и зверства — для них просто часть ведения войны для запугивания населения страны, чтобы боялись воевать.
— А армия так называемого ДНР? О них говорят, что они тоже крепко замотивированы и тоже сражаются за свою землю.
— Да, есть такое.
— Как вы думаете, остаётся ли хоть какая-то надежда, что мы с дончанами помиримся? Или этот разрыв никак не соединить и нужно принять как данность, что мы с Донецком и Луганском будем разными государствами.
— Всё-таки это наша земля. Во-первых. Во-вторых, очень много связей. Да, там есть кучка людей, которая будет умирать за свою землю, как за Мариуполь. Мы это тоже понимаем. Но основная масса народа имеет кучу родственников здесь. У некоторых сыновья воюют за Украину. Поэтому остальным лучше, чтобы здесь была Украина. Да и жить в той стране, даже не стране, а так называемом квазиобразовании, нормальным людям невозможно. Ни работы, ни инфраструктуры, ни мирового признания. Ну кто так хочет жить?
— Нашу Церковь пугают, что ЗСУ вернётся с фронта «и от московского патриархата не останется и следа».
— Серьёзно? Так у нас же нет уже московского патриархата. По сути. Очень важный шаг был сделан.
— Вы имеете в виду Собор УПЦ?
— Да.
— Сейчас в тылу масса случаев, когда теробороновцы приходят в форме и с оружием захватывают храмы нашей Церкви, чтобы перевести в ПЦУ.
— Не знаю, как дальше будет диалог строиться, но наводить насильнические порядки… Мы ж за что воюем? Мы ж за свободу — правильно? Мы все там воюем за свободу. За ценности общемировые — свободу слова, свободу вероисповедания, свободу выбора, свободу перемещения. За права человека. Мы за это воюем, мы — свободная страна. И нам за это оружие дают — за то, что мы поддерживаем эти ценности.
А если начнём вдруг эти свободы ущемлять — та Церковь, не та Церковь, — и особенно если это будет якийсь насильницький метод, то очень быстро поддержка прекратится и очень быстро мы скатимся до примера страны-агрессора.
— Как вообще на фронте относятся к тому, что в тылу мордастые дядьки в новеньких брониках с блестящими автоматами приходят и выкидывают старушек из храма?
— Скажу, что им просто нечего делать. И тем самым они создают неблагоприятную картинку для международного сообщества и благоприятную для роспропаганды. Это раз.
И два. По ходу, это криминал. Мы ж за правовую державу воюем. Всё должно быть у рамках діючого законодавства. Переходить или не переходить в юрисдикцию — решается только в законном порядке.
Мы должны людям дать свободу. Если хочет человек быть, прости Господи, буддистом, пускай будет. Как по мне, он заблуждается, но это его дело. И не мне судить. У каждого свой путь. Мы должны эту свободу защищать.
— На позициях у вас не бывает религиозных разногласий?
— Бывают, но редко. Потому что все очень сплочённые. Каждый уважает другого. Но все молятся.
— Вообще все?
— А что делать? Маловато атеистов в окопах.
— В разговоре перед интервью вы говорили, что очень чувствуете, что за вас молятся.
— Чувствую. Когда попадаешь в сложную ситуацию и особенно когда выходишь из сложной ситуации, то понимаешь, что за тебя молились. Бывают случаи — вообще без шансов. Но что-то такое происходит, и ты всё равно выходишь.
Допустим, случайный выстрел менее чем в ста метрах от позиции, и пуля проходит между пластиковой бомбой небывалой силы и ногой. Был у нас такой самострельчик. Шли через лес, всё с предохранителей снято. Долго сидели в засаде, и как раз уже такой момент — работать. Встаём, и зацепляется у одного бойца спусковой крючок за ветку. Происходит выстрел… Откатились на часок, полежали ещё в других кустах. Пошли работать.
— Мы молимся горячо…
— Молитва — это самое главное. Я в этом убедился уже сто миллионов раз. Не знаю, за что мне Господь ниспосылает такие милости, но очень мало из того, о чём я молился, не исполнилось. Вообще всё исполнилось.
— И победа будет?
— Мы же молимся за победу. Будет! Она уже есть. Нам только надо до неё дожить.
