Недавно я общалась с настоящими националистами (которых у нас нет, но это не точно). Теми, чьи отцы и деды сидели в схронах-криївках и воевали и с нацистами, и с красноармейцами. «Разогнать бы Лавру, там попы зажрались», — обсуждали повестку националисты. И я присоединилась к дискуссии и высказала своё мнение…
Не сгореть на фронтах информационной войны
Война застала меня врасплох. Именно так, как написано: «В чём застану, в том и судить буду». Влила в кровоток страшный яд оцепенения. А после сожгла дотла.
Я дочь, внучка, правнучка офицера. Не из слабонервных. В детстве друг семьи, ветеран войны в Афганистане, катал меня на спине. Потом умаялся со мной, стало жарко. Снял рубашку, и я увидела шрамы от ожогов на полтела. «В танке горел, чудом спасся», — рассказал дядя Герман. Я понимала, что война — это когда военный может сгореть заживо в танке. Но не представляла, что танки будут сжигать гражданских, мирных, безоружных, пытающихся спастись.
Как, как люди до этого дошли? Разум пытается найти ответы. Инстинкт выживания. Нужно понять, что пошло не так, и исправить ошибку.
Идеология «русского мира» — ошибка. Как продолжить общение с людьми, моими единоверцами, теми, кто ещё недавно был за «русский мир»? Не они привели в нашу страну войну, я понимала это. Они были обмануты пропагандой, силе которой трудно сопротивляться.
Кто-то и в разгар войны, когда стены дрожали от взрывов, продолжал упрямо твердить: «Мы не видим, кто обстреливает. Поражают только военные объекты. На нас ни одной бомбы не упало. Зачем-то это было нужно».
Принять правду им было слишком больно. А мне — слишком больно находиться с ними в общении.
Со всех сторон тянулись ручейки уже нашей информационной войны. «Московские попы», «слабая реакция», «агенты Лубянки». На разыгравшуюся паранойю, на глубокое отчаяние действует как огонь на промасленный фитиль.
Я вспыхнула. Задела близких людей. Мне стало больно. Что же я делаю. Зачем в самое дорогое бью. Нам всем тяжело. А кому-то дополнительно — от таких, как я, умников.
Я поняла, что нужно быть вместе несмотря ни на что. Что резких движений я себе простить не смогу.
О, как вернуться не успеть?
О, как прощенья не увидеть?
То нестерпимое стерпеть,
Простить и не возненавидеть.
Александр Малинин
Боль оказалась исцеляющей. Я дышала болью, но наконец-то смогла дышать. И потом появились силы жить. Искать и находить ответы.
Где же нас попы обманывают?
И до войны, и потом моих светских друзей живо интересовал вопрос моей конфессиональной принадлежности. Как часто мой муж дарит мне цветы, им было неинтересно. Как зовут моих детей, они бы и не вспомнили. И потом, когда стены моего дома дрожали от взрывов, им не было интересно, могут ли они чем-то помочь мне и моей маленькой дочери. Им было интересно, почему я в УПЦ, почему не перехожу в ПЦУ.
И наоборот — люди, которые мне деятельно помогали, не спрашивали: «Как ты веришь?». Тот, кто вывозил из-под обстрелов. Та, что по всему миру собирала помощь для пострадавших друзей. Те, кто приютили и бескорыстно заботились, пока в Киеве не стало безопаснее.
Но вопрос — это чаще всего интеракция. Если он идет от живого человека, если в вопросе искренний интерес, нужно отвечать. Кто знает, может, услышав мою позицию, другой — человек — поймет что-то для себя. Ну правда, не ходить же мне и спрашивать, хотят ли люди поговорить о Боге. Они сами ко мне пришли и хотят поговорить о моей вере.
Мне лично этот вопрос начали задавать до войны. Я долгое время была вне УПЦ и христианства вообще. Вывели меня из Церкви причины стандартные для молодых людей. В душе бушует шквал страстей, и очень много претензий к окружающим. Переоценка ценностей, детская вера ослабела, возникает необходимость найти свои взрослые ответы, более надежный фундамент для личности. Плюс какие-то конфликты, которые воспринимаются как катастрофа. И с внутренним кризисом резонируют всё ещё витающие в обществе тезисы из коммунистических методичек по расцерковлению и обезбоживанию.
И мне очень хотелось узнать, в чём же правда. Где же нас «попы» обманывают, жить мешают и адом запугивают. И я то одно предписание Церкви нарушила, то другое — и ничего. Никакого ада (но это не точно). Говорю же — обманывают.
А потом началось. В серии, возможно, обычных для взрослеющего человека жизненных драм мне показалось, что против меня, как против Каина, всё живое обернулось.
У Оскара Уальда есть сказка «Мальчик-звезда». В детстве я читала её и думала: ну какой дурак этот звёздный мальчик, как так можно было поступить? Родную мать обидел, близкими пренебрёг и вообще ведёт себя как зазнавшийся засранец. Поделом же ему досталось потом!
Мне казалось, что я не такая, но я ещё не знала, что сила настоящего искусства как раз в том, чтобы человек мог посмотреть на самого себя. И если получится, научиться на чужих ошибках.
Мой путь обратно к Церкви был похож на историю «звёздного мальчика», который, потеряв благословение царского ребёнка, стал уродлив, как его поступки, и скитался, презираемый всеми. И вернул себе своё Царство, когда с ним произошло глубинное изменение. Его сердце стало сострадательным и любящим, он уже не мог творить зла.
В сказке история застывает на бумаге. Мы, в жизни, вынуждены постоянно иметь дело с семенами зла, которые то и дело норовят вырасти в нашем сердце. Потому не стоит говорить «больше никогда», и лучше следить за собой, чтобы снова случайно не бросить камень в «непрестижную» Мать.
«О мать моя! Я отрёкся от тебя в дни моей гордыни. Не отринь же меня в час моего смирения. Мать моя, я дал тебе ненависть. Одари же меня любовью. Мать моя, я отверг тебя. Прими же своё дитя» (Оскар Уальд, «Мальчик-звезда»).
Ну почему ты не в ПЦУ?
Я вернулась к Матери-Церкви и к своему духовному отцу, но мне сложно было объяснить своим светским друзьям свой выбор.
Они говорят: «Ну почему ты не в ПЦУ? ПЦУ хорошие, проукраинские, а УПЦ — промосковские, плохие». Для меня это звучит примерно как предложение (женатые меня поймут) расстаться с любимым человеком, но «неправильным», и жить с нелюбимым и «правильным». В этом что-то партийное есть.
Принимают мужчину в коммунистическую партию и спрашивают:
— Если партия прикажет, курить бросите?
— Брошу, — отвечает кандидат.
— А если партия прикажет, пить бросите?
— Брошу, — задумавшись, отвечает кандидат.
— А если партия прикажет, с женщинами бросите гулять?
— Брошу, — отвечает кандидат после паузы.
— Ну и последний вопрос. Если партия прикажет, жизнь отдадите?
— Отдам, — не задумавшись, отвечает кандидат.
— Вы так быстро ответили, а почему?
— А зачем мне такая жизнь?
Мой выбор был сердечным. Как объяснить это людям, которые считают себя духовными, но мыслят материалистически? Которые, выслушав меня, спрашивали: «Хорошо, мы поняли, что у тебя есть духовная связь с твоим священником, но почему он не перешёл в ПЦУ?» И что ответить на это?
Меня заставляют заниматься вещами, совсем мне не интересными — церковной политикой, канонами, то есть структурой. Зачем мне всё это? Мне интересно, как ко Христу прийти и быть во Христе.
Теперь в нашей стране идёт война в результате вторжения Российской Федерации. Война, которую не осудил патриарх Кирилл, в юрисдикции которого находится УПЦ. Вопросы о конфессиональной принадлежности встали очень остро. И это не только моральное давление на прихожан: «Почему ты остаёшься с “московскими попами”, когда Родина в опасности?» В чём-то даже полезно примерить на себя условные лохмотья юродивых. Но…
Захватываются храмы, семьям священников угрожают. С начала войны Предстоятель Украинской Православной Церкви, митрополит Онуфрий встал на сторону украинского народа. И его верные и смелые епископы поддержали его. Я могу только представить себе, как нелегко было это делать некоторым. Ведь с Россией связывало многое.
Церковь для меня сейчас — кровоточащее сердце. Можно ли равнодушно столкнуть его на обочину — непрестижное, неправильное? Если Церковь позволила своим верным защищать себя с оружием в руках от захватчика, значит, и верные могут позволить Церкви защитить себя — от захватчиков. И помочь Церкви, которая была и есть с народом — и со Христом.
Мне хочется защитить близких людей — но ещё больше хочется защитить справедливость. Мы победим внешнего врага, я не сомневаюсь. Мы все победим, все вместе — и верные Церкви, кто воюет на фронте, и верные Церкви, кто трудится в тылу.
И было бы горькой несправедливостью, чтобы тех, кто внёс свой вклад в победу, «репрессировали», как Советский Союз — воинов УПА, лесных братьев, этнических немцев, ингерманландских финнов, чеченцев, крымских татар, — обвинив после страшной войны в сотрудничестве с врагом. Не поимённо, виноватых, а всех без разбора.
«Разогнать бы Лавру, там попы зажрались»
Недавно я общалась с настоящими националистами (которых у нас нет, но это не точно). Теми, чьи отцы и деды сидели в схронах-криївках и воевали и с нацистами, и с красноармейцами. Я не героизирую их лидеров и не демонизирую их историю. У меня достаточно свидетельств местного населения Западной Украины, чтобы понимать, насколько трагично положение небольшой группы партизан, вынужденно ведущих войну против двух тоталитарных режимов.
«Разогнать бы Лавру, там попы зажрались», — обсуждали повестку националисты. И я присоединилась к дискуссии и высказала своё мнение. Меня не расстреляли, честно.
Я попыталась объяснить, что кроме структуры религиозной организации, которая может не нравиться кому-то, есть ещё и живая вера — люди, которые верят. То, что выглядит как лёгкое решение — разогнать — может быть очень болезненно для простых людей, вера которых вот такая и никак не другая. Люди преданы своим батюшкам, своим епископам и из-за этого не могут перейти «к чужим».
Что почувствуют воины ВСУ и волонтёры, если их конфессию запретят, а храмы закроют? И разве справедливо сказать «давай, до свиданья» тем, кто боролся за Украину как все мы?
И я не ожидала настолько быстрой реакции. Ребята, которые сейчас на передовой, которые на нервах и без полутонов, ответили: «Какие бы странные у людей ни были верования, мы надеемся, что они не столкнутся с преследованиями. Потому что одноликое, монохромное общество обречено на деградацию. Уже существовали государства, где людей отбирали по принципу верных идей, правильных антропометрических данных, милитаристических профессий. Все они закончились и некоторые не дали миру ни одного художника или философа. Своей Украине мы такого не желаем».
И я плакала, потому что это было сказано очень тепло на красивом украинском языке. Я так боялась, что эти люди озлобятся, «смогут повторить» методы своих противников. Что им так же станут безразличны живые люди на пути к великой цели. Что я увижу что-то похожее, что видели свидетели российского вторжения на трассах, усеянных мертвыми телами людей. Искалеченные судьбы тех, кто окажется на пути уже не военной — государственной машины. Тех, кто и сердцем, и действиями был верен Украине, но имел свои, отличные взгляды в частностях. Увижу и не смогу возразить после всего, что пережил наш народ, ведь страдания как бы оправдывают жёсткость самозащиты.
Но мои украинцы оказались открыты, и я поняла, что нам всем нужно больше друг с другом говорить. Объяснять свою позицию. Слышать позицию другого. Единство — это не отнять и поделить, а обнять и плакать.
Украина всё ещё такая, как в моём детстве, когда на мой вопрос «Почему вы не говорите по-русски, что, сложно что ли?» добродушные селяне терпеливо объясняли мне, что это народный язык, и я тоже могу его выучить, чтобы лучше их понимать. Мне хотелось всё вокруг воспринимать в призме русской культуры, но они не обижались: «Хорошо, что у тебя есть своё, а теперь возьми и наше, богаче будешь». И я брала, и действительно стала богаче. Моими стали не только Пушкин и Лермонтов, но и Стус, и Хвильовий.
И я опасалась, что теперь, после пережитого горя, Украина решит стать беднее. Нет, не беднее на одного Пушкина — а беднее на целую Православную Церковь, которая была с народом не только в этой войне, а всё время — и от Крещения Руси, и в Российской Империи, и в Советском Союзе, и сейчас.
Убереги Украину и её Церковь, Господи!
