«Мама, я иду на фронт добровольцем»

Когда Алёна рассказывает про Лёшу, то говорит о нём только словом «ушёл».

Алёна — это мама. 8 лет назад, в 2014-м, она похоронила своего сына. Этот текст мы публикуем в его день рождения.

Я прошу её рассказать, каким он был, а перед этим забиваю в гугл поисковые слова: «киборг Динамо». И узнаю, что «25-летний Алексей с позывным Динамо… вместе с двумя друзьями из 93-й бригады повесил украинский флаг на новом терминале аэропорта — как он сказал, для того, чтобы сепаратисты каждый день просыпались и видели… “Радио Свобода” взяло интервью у Алексея во время его трёхдневного отпуска в Киеве. Затем он вернулся в Пески — село рядом с аэропортом Донецка».

А через 6 дней он погиб.

Как пережить потерю сына и сохранить в себе человечность, мы говорим с мамой Алексея Дурмасенко.

В «Книзі пам’яті полеглих за Україну» значится, что он был сыном, братом, другом, флористом, художником, дизайнером, спортсменом, личностью, патриотом, добровольцем, бойцом 93-й бригады. «Киборгом» с позывным Динамо.

Путь в «Динамо» и мастерство полузащитника

Знаете, в самом финале этой истории, когда уже всё произошло, отец Василий Высоцкий, Царствие ему Небесное, подошёл ко мне и сказал: «Девочка, больше, чем Господь дал твоему сыну, дать было невозможно». Вот с этой, финальной, точки, наверное, и надо начать.

Когда Алёша родился и мне в роддоме его только-только принесли, он уже улыбался. На всех фотографиях он улыбается. Он всю жизнь улыбался! Даже когда происходили какие-то ситуации…

Он был разный. Человек творческий — это с рождения было видно, импульсивный, эмоциональный. Те, кто с ним работал, говорили, что с ним тяжело, потому что у него ко всему свой подход, он гений и никого не слушает, делает что хочет. Ему говорили: «Лёша, ты что, ты же всё испортишь! Лёша, это серьёзные деньги!» А потом оказывалось, что его цветочные композиции покупали в первую очередь, потому что это было что-то интересное.

Но вернёмся к детству. Маленький, хорошенький, славненький. Первая радость материнства. Когда ему было полгода, по ошибке врачей с ним случилась клиническая смерть. Мы были в больнице, и медсестра, спаси её, Господи, в 30-градусный мороз понесла его из нашего отделения в отделение реанимации. Она — в резиновых тапочках на босу ногу, на Лёшу накинула несколько одеял, на себя — какую-то курточку. И говорит мне: «Деточка, ты не плачь, ты молись, чтоб я его донесла». Я тогда была далёкой от веры, но всю ночь на коленях просила через слёзы, через боль, через страх. И он выжил.

Когда уже Лёша ушёл, я про этот случай вспомнила и подумала: почему тогда Господь его не забрал, младенчика? Но он был некрещёный, мы его ещё не покрестили.

В моём кругу на тот момент вообще не было верующих. Когда мы с семьёй стали ходить в храм, старшим детям исполнилось 16-17 лет, мне — 38. Мы начали бывать в Ионинском, Лёша учился в Киеве, уже окончил школу и даже однажды спросил меня: «Мама, как ты думаешь, я смог бы стать монахом?» Но жизнь закрутилась, он оказался в среде флористов, а потом и вовсе уехал в Москву.

С рождением моих детей я росла вместе с ними. Старшие дети у меня погодки — Алёша и Маша, Настя родилась через 8 лет. Что интересно: мой день рождения — в день памяти святых Царственных страстотерпцев, а дети у меня — Алексей, Мария и Анастасия…

Лёша родился не только в первый день лета, в День защиты детей. Это ещё и память святителя Алексия, митрополита Московского. Но тогда я об этом не знала.

Да, я росла вместе с ними, и мне казалось, что я их чувствовала. Моё окружение, моя свекровь и моя мама говорили: «Ты неправильно их воспитываешь. С детьми надо строже». А если они послушные? Ну зачем с ними построже? Как обычные дети, они иногда где-то шалили, но — по-мелкому.

Мне хотелось закладывать в них побольше творчества. Мы вырезали поделки из бумаги, шили, лепили. Поэтому никто из моих детей никогда не разрисовывал обои, не резал тюли — потому что я всегда им подкидывала материал.

Когда Лёше было 4 года, обнаружилось, что у него абсолютный слух и очень красивый голос. Тогда повсюду открывались школы искусств, это было модно и доступно. И его взяли на скрипку, на фортепиано, на хореографию и на рисование. Вообще, куда бы он ни приходил, везде отмечали, что он талантливый и способный. Хотя иногда он, как ребёнок, просто садился преподавателям на голову.

Как раз Лёше исполнилось 6 лет, когда рядом с нами открылась Академия искусств. Его взяли в первый набор. Их, шестилеток, набрали 10 или 12 человек. Правда, там оказались неимоверные для такого возраста нагрузки, и в какой-то момент мой папа сказал: «Посмотри, он ведь уже даже не улыбается!»

В академии Лёша проучился год, и было видно, как за год сидения за уроками он полностью истощился. Мы решили сменить род занятий и поехали в школу «Динамо». Футболом сын профессионально занимался 9 лет. Удивительно, что если человек талантлив, то талантлив во всём. И так оно и есть.

Когда мы с ним приехали в футбольную школу на просмотр, детей Лёшиного года, 1989-го, набирал тренер Леонидов — тот самый, который воспитал Олега Блохина. Лёша был худенький, хиленький, а мальчики участвовали в отборе крепенькие, рослые. Леонидов просто вывел всех на поле и сказал играть в футбол, кто как умеет. Я посмотрела на них на всех и подумала: ну нет, наверное, мы не пройдём. Но Леонидов сказал: «Берём!» Лёша ведь был левша, и его поставили левым полузащитником. Так он и шёл полузащитником — потом из «Динамо» мы перешли за тренером в «Арсенал».

Из флористов — в «киборги»

Ещё в Академии искусств его преподаватели сказали, что Лёша не столько художник, сколько скульптор. И это помогло ему, когда он стал заниматься флористикой. Потому что он видел объём, чувствовал его.

По окончании школы сын попробовал поступить в Киевский институт декоративно-прикладного искусства имени Бойчука и с первого раза не прошёл. Нужно было искать, чем заниматься, и он стал работать на стройке. Я не возражала — мужчина должен формироваться, да мне и самой было интересно, что из этого получится. Ведь Лёша весь такой творческий, гламурный, а тут — на стройку. Ну иди на стройку.

Работа показалась ему монотонной, неинтересной. И в какой-то момент он нашёл объявление, что «Зелёная галерея», сеть известных магазинов-салонов в Киеве, набирает учеников, и пошёл туда учеником флориста.

То есть в своей профессии он начинал с самых низов. Два месяца терпеливо мыл горшки, заметал, драил полы, чистил цветок. Потом не выдержал: «Послушайте, я же пришёл учиться на флориста. Давайте-ка меня учить!» А в салоне на тот момент работал известный уже в Украине и за её пределами флорист по имени Май. Он и заложил Лёше первые навыки и любовь к цветку.

Кстати, Май и дальше по жизни помогал Лёше. А когда Лёша ушёл, учил мою Машу, а затем и Настю.

Лёша начал делать первые шаги в профессии. А поскольку у него было обострённое чувство справедливости (в некоторых случаях оно просто зашкаливало), то он часто менял салоны, и в какой-то момент оказалось, что в Киеве ему работать уже негде. Везде что-то не складывалось: где-то он не терпит, где-то его не терпят. И он решил уехать в Москву. Мне сказал, что всё у него там уже договорено, и только по прошествии трёх лет я узнала от него всю правду, как тяжело ему там пришлось на первых порах.

Пять лет он прожил в Москве. Начинал на Рублёвке. Творчески ему там было очень интересно, потому что большие возможности в плане цветка, количества заказов. Один из его букетов весил 25 килограмм! У меня сохранилась фотография этой его работы. Лёша очень хорошо зарабатывал, но не занимался накопительством. Появилась возможность поехать работать в Саудовскую Аравию.

Когда в 2014 году начались события на Грушевского, сын ещё был в Москве…

…Все эти годы, 8 лет, я прокручиваю в уме всё и понимаю, что Господь настолько милостив — за 5 лет до того, как с Лёшей это произошло, Он уже тогда нас подготавливал. Потому что если бы всё случилось, пока сын жил в Киеве, мы бы просто этого не пережили. А так он приезжал несколько раз в году, и у нас было чёткое понимание, что он уехал, но обязательно приедет опять.

Как мама, я понимала, что он — мальчик, должен сформироваться как мужчина, уметь зарабатывать деньги. Должен возрастать, должен быть мужественным. Поэтому никогда его к себе не привязывала.

И в событиях на Грушевского он верил, что он как мужчина должен защищать своё Отечество, свой народ. А когда началась война на Донбассе, в начале августа, он приехал в Киев и сказал: «Я принял решение, написал заявление. Мама, я иду на фронт добровольцем».

Я была против — ведь он не служил в армии, ему нельзя было после перенесённой в детстве пневмонии, от которой он чуть не умер и после которой у него остались рубцы в лёгких. И когда в первый день Успенского поста он отбыл на службу, моё сердце просто замерло, потому что я поняла, что это точка отсчёта.  

Дальше были страшные для меня звонки. «Мама, мы на полигоне…», «Мама, нам выдали оружие…»

От каждого звонка сердце замирало, замирало. В октябре он позвонил: «Мама, молись. Мы садимся в самолёт, нас отправляют на восток».

Когда он был в донецком аэропорту, я об этом не знала. Мне он не сказал. В том видеоролике, который по всему миру показывали, трое ребят под обстрелом снайперов пытаются установить флаг Украины над аэропортом. Без всякого прикрытия, по одному они подходили и пытались поставить флаг. Один мальчик не смог, второй тоже. И только третий, мой Лёшка, установил.

Когда он уже возвращался, на видео видно, как в какой-то момент он начал прихрамывать. Потом он мне показывал свой левый берц: там была дырка. Что удивительно — пуля носок прожгла, а кожу даже не поцарапала. «Вот тогда я понял, что значит по-настоящему молиться», — сказал он мне.

У меня есть его фотография, на которой он в подвалах донецкого аэропорта. Жуткий снимок, если сравнить с тем, каким сын был в довоенной жизни. Лёша ведь когда делал букеты, пританцовывал и пел. А на его военные фото я смотреть просто не могу.

Одиннадцатая могила на Аллее героев

Накануне дня святого Николая, зимой, рано утром он мне звонит: «Мама, я уже в автобусе. Мне неожиданно дали отпуск на две недели. Я еду домой». Настоящая милость Божия. Дома он сказал, что хочет пойти в Ионинский, исповедаться и причаститься. Мы пошли на службу, и уже когда выходили из храма, отец Василий Высоцкий прямо в облачении подошёл к Алёше с крестом и спросил: «Солдатик, ты чей?» Я говорю: «Батюшка, это мой сын». Отец Василий осенил его крестом почти во весь рост и сказал: «С Богом!»

Через 3 дня сын уехал. А 29 декабря, когда мы поздравляли нашего владыку с днём рождения, в 9:30 утра это случилось…

Я не знаю, я ничего не чувствовала. Мне потом говорили: «Ты же мать, ты не могла не почувствовать». Но Господь, наверное, на тот день меня так защитил, что всё прошло у меня очень спокойно. А вечером, когда вернулась с работы, позвонила старшая дочь: «Мама, говорят, что Лёшку убили». В её голосе не было истерики — просто недоумение. Разве такое может быть? Как такое может быть?

Уже потом мне говорили: «Ты жестокосердная. Не падаешь на гроб, не рыдаешь…» Но с того самого момента, как он ушёл на фронт, все эти четыре месяца, моя душа замерла в напряжении. И в тот день, 29 декабря, она будто окончательно остановилась.

Лёшу отпевали 3 января в Ионинском. Перед этим пришлось решать вопросы с возвратом тела, потому что как раз приближался Новый год, и мне сказали: «Простите, не до этого». Хоронили его на Аллее героев на Лесном кладбище в Киеве, и он был одиннадцатым. А сейчас там уже могил в три ряда.

На отпевание пришло очень много людей. Вышли братия монастыря, а священник, который его совсем недавно, в отпуске, причащал, просто плакал.

Считается, что со временем боль утихает. Нет. С ней просто надо научиться жить. Об этом и мои дочери говорят. Младшая рассказывала после похорон: «Мама, зная Лёшку, какой он, я смотрела на него в гробике и не верила, что на этом может всё закончиться». А старшая, прощаясь с ним на кладбище, сказала: «Ты же говорил, что из любой ситуации можно найти выход. Ты меня обманул?»

Они точно так же с этой болью до сих пор живут, потому что, даже будучи маленьким мальчиком, подростком, он всегда для них был авторитетом. Кстати, обе они тоже стали флористками.

Может прозвучать странно, но я действительно благодарю Бога за всё. Он мне даровал красивых детей — красивых людей! Я счастлива, что они есть в моей жизни, что я с ними проживала свою жизнь. И сейчас проживаю. И чем дальше, тем больше в них влюбляюсь.

Я благодарю Бога за ту жизнь, которой сейчас живу. Потому что когда всё случилось, наш владыка Иона, чуткий пастырь, благословил меня помогать в храме. И я воспринимала свою работу вне монастыря как заботу о моих дочерях, а помощь в храме — как заботу о моём сыне.

У меня нет скорби. Есть печаль — мне не хватает его как человека. Жизнерадостный, многогранный, очень добрый. Его друзья о нём говорили, что он был как батарейка — от него многие грелись. С его уходом боль потери распространилась не только на меня, но и на всех, кто его знал.

На территории Царствия Небесного

Через полтора месяца моя старшая дочь-красавица, модельной внешности девочка, 23 года, приходит и говорит: «Мамочка, я иду добровольцем». Я на неё смотрю: «Маша, я ещё это не пережила, пожалуйста…» А у неё в глазах слёзы: «Мама, отпусти, я не могу…» И я поняла, что просто не имею права её держать — только молиться. Но мысль у меня была только одна: «Она не вернётся!»

Я просила её пойти к волонтёрам, помогать здесь. «Мама, я ходила, три недели. Это не то», — и она уехала прямо в красную зону медсестрой. Мыла, подмывала раненых, ухаживала за ними.

А для меня опять начались звонки. Когда в половине двенадцатого ночи она звонит и просит: «Мама, молись, пожалуйста. Тут так стреляют. Так страшно!» Вызов обрывается, и до 6 утра нет связи. Какая может быть после этого у мамы ночь…

Четыре месяца она там пробыла, и её списали. По глазам было видно, что она внутри просто окаменела. Её надо было отогревать, возвращать к жизни, потому что после Лёшкиного ухода она свою боль перебила страхом. Уже позже она сказала: «Я буду плакать один раз в году. А в остальном я буду жить счастливо. Я проживу счастливую жизнь». Я так и прошу своих дочерей: «Делайте в своей жизни то, что делает вас счастливыми». 

Когда с Лёшей это произошло, у меня внутри всё выгорело. Необъяснимая боль, которая не утихает даже сейчас, по прошествии 8 лет.

Но ненависти, злобы нет. Господь Лёшке перед уходом даровал Исповедь, Причастие. С кем он хотел, в тот свой последний отпуск, попрощался. Он ехал на две недели, он мог ещё столько в Киеве быть. Но сказал: «У нас там ребята, у них семьи, дети. А я один. Лучше я поеду назад и их отпустят в отпуск к родным». И уехал раньше.

Уже после отпевания владыка сказал, что это по-Евангельски — положить душу свою за друзей своих. Лёша из самых лучших человеческих и христианских порывов пошёл на фронт добровольцем. Он в это верил.

Через две недели в донецком аэропорту рухнули этажи, и сколько ребят там под перекрытиями живыми остались, неизвестно до сих пор. Кто-то вышел, кого-то в плен взяли. Кто-то непогребённым остаётся. У меня была возможность с сыном попрощаться, похоронить, есть место, куда я могу приехать.

Когда происходит серьёзная потеря, нет сил кому-то что-то доказывать. Её надо пережить внутри себя и осознать, что ты сделал, чего не сделал. Почему так произошло, что надо было изменить. По-матерински у меня было три вопроса. В тот миг, когда он понял, что это всё, было ли ему больно и страшно? Успел ли он вспомнить Бога? И была ли я в ту последнюю секунду в его сердце?

У меня всегда оставалось чёткое понимание, что его душе должно быть покойно. Я не могу, не должна ничем её тревожить. На Лесном кладбище на том участке, где Лёша похоронен, уже очень много могилок, где лежат сыновья, а рядом подхоронены их мамочки. Три-пять лет, и женщины уходят.

А я не могу на кладбище ездить. Притом что первые три года мы с дочерью каждое воскресенье после Литургии ехали к Лёше и в снег, и в дождь, буквально на 5 минут. Приезжали, посидели и — домой, на другой конец города. Сейчас не могу, приезжаю туда несколько раз в году. Потому что кладбище — это будто бы окончание всего. А на службе в монастыре я ощущаю себя на территории Царствия Небесного. Лёша где-то рядом, просто долго не приезжает…

Каждый день моей жизни стараюсь жить во Христе. И те, кто меня знают, говорят, что выгляжу я счастливой.