1 апреля 2019 года в Донецке мама моего друга не вернулась домой. Переговоры об освобождении её из тюрьмы так называемой «ДНР» велись месяц и завершились огромным выкупом. По ряду обстоятельств мы сейчас не будем упоминать имена членов этой семьи, но считаем необходимым хотя бы анонимно рассказать их историю.
В ней в том числе ответы на вопросы — почему мы так не хотим под «братское российское» крыло, что несёт с собой так называемое «освобождение от гнёта укронацистов», ну и, конечно, где мы были те самые «8 лет».
Почему меня считают сепаром?
— Мы с тобой знакомы лет десять, я знаю, что ты из Донецка и с 2014 года не был дома. Знаю о том, что происходило с твоей мамой: мы все горячо молились о ней тогда. Но для внешних людей ты всегда выглядел миролюбивым и неунывающим, даже беззаботным. И вдруг после 24 февраля твой тон изменился и многие жалуются на твои резкие антироссийские посты в соцсетях. Хотя мне эта перемена очень даже понятна.
— Я считаю, что всегда был недостаточно русофобом.
— Это как?
— Смотрю на себя в ретроспективе и понимаю, что моя русофобия была недостаточной всегда: ни до 2014 года, ни после, ни с 24 февраля.
Сейчас все осознали, что патриарха Кирилла не надо поминать, а я об этом говорил с 2014-го. Уже тогда он рассказывал, что у нас, в Украине, ведётся война православных с униатами и она священна. Один мой знакомый из Донецка, которому на тот момент было под 70 лет, смотрел на Пасху трансляцию богослужения по телевизору из главного собора в Москве и потом рассказывал: «Я помню слова этого Кирилла. Как же так можно — призывать, чтобы в Донецке была война? Он же священник!» При этом он не читает телеграм-каналы, не смотрит YouTube, но даже в таком возрасте понимает, что патриарх, как священнослужитель, недостойно себя ведёт.
Помню, сколько споров мы вели с друзьями, доходило чуть ли не до драк. Все были такие борцы за каноничность… А 24 февраля я звоню: «Ну что? Вы как?» Молчание в ответ. Обидно, что меня свои же считали радикалом.
— И всё-таки, что значит — ты недостаточно был русофобом?
— Пока жил в Донецке, я очень лояльно относился к России. Это выражалось даже в том, что у меня дома висел плакат сборной России по футболу. Правда, в туалете, потому что мама нигде больше не разрешала его повесить.
Неприязни к россиянам не было. Живут себе, ну и ладно. Мало ли что там у них происходит. Но когда они начали оккупировать Украину, создавать марионеточные администрации в Донецке и Луганске, войска ввели…
— Как лично ты узнал о присутствии россиян в Донецке?
— Во-первых, были «котлы» — Иловайск, Дебальцево, — в которых погибли множество украинских солдат. По информации, обнародованной на тот момент, наши войска попали в окружение, а их было порядка 6 тысяч человек. Чтобы взять их в котёл, требовалось с трёх сторон равносильное количество военных, то есть как минимум 18 тысяч. Понятно, что шахтёры-ниндзя или боевые металлурги этого сделать бы не смогли. Действовали российские кадровые военные.
Во-вторых, моя мама на тот момент работала в Донецке в агентстве недвижимости. Она, кстати, — классическая жертва пропаганды, верила во все эти штампы про фосфорные бомбы, киевскую хунту, распятого мальчика и так далее. Но даже она признавала, что сдаёт квартиры российским офицерам. Они ведь когда подписывали договора, оставляли не паспорта, а военные документы. И это были кадровые российские офицеры, приехавшие корректировать работу новых марионеточных администраций.
Надо сказать, что сепаратистов и сочувствующих — тех, кто повёлся на всю эту пропаганду, в Донецке тогда было предостаточно. Но всё же не так, как об этом рассказывали российские СМИ, и не так, как наши, украинские, СМИ преподносили. Типа в Донецке все сепаратисты и за Россию. Потому что сейчас, когда оккупированы пять областей, мы видим, что никто людей там не спрашивает, хотят они в Россию или нет. Просто пришли, захватили, и всё. Так же было и тогда в Донецке.
Хорошо, что сейчас никто не говорит, что херсонцы или жители Запорожской области — сепары, а в 2014-м я помню, как киевляне относились к донецким. Летом 2014 года я забирал маму в Киев на несколько месяцев, она здесь пыталась работать, тоже в сфере аренды недвижимости. Как-то раз она показывала квартиру девочке из Донецка, и когда хозяин об этом узнал, то отказался сдавать либо же предложил платить намного больше. Девочка даже расплакалась при маме: «Почему меня считают сепаром?» Это было очень обидно. Получается, у тебя родину оккупировали, ты уезжаешь от этого в свою же Украину, а здесь говорят: «Ты — сепар, едь туда, откуда приехал».
И с моей мамой так же было. Думаю, с этим многие тогда сталкивались. Даже в объявлениях о сдаче квартир писали: «Приезжим с востока Украины не сдаём».
Слава Богу, сейчас такого нет. До людей стало доходить, что жители оккупированного региона не всегда виноваты.
И ещё почему я знаю, что в Донецке тогда были россияне. Возле стадиона у нас есть пятизвёздочный отель «Виктория». Его, естественно, у владельцев отжали и заселили туда российских офицеров вместе с семьями. Территория надёжно охраняется, к отелю просто так подойти нельзя, но находится он на открытом месте, и все видели, что живут там российские военные. Да и все эти Пушилины приехали из России. О чём тут говорить?
Придётся заплатить
— Как началась история с похищением твоей мамы?
— Это случилось 1 апреля 2019 года. Хорошо помню, потому что был день смеха.
Но уже с 2014 года весь Донецк стал территорией бесправности. Любые законы, права или конвенции там попросту отсутствовали. В учреждениях отдельные люди, может быть, сохранили какие-то человеческие качества, но в целом теперь это просто одна большая зона, которая управляется бандитскими структурами. Они между собой решают все вопросы, а мирное население для них «еда» или способ заработка. С простым человеком там можно сделать всё что угодно, и никому за это ничего не будет.
Удивительно, что в 10 км начинается украинская территория, где действуют законы, есть суд и полиция, скорая помощь может приехать. Но проезжаешь 10-15 километров вглубь и попадаешь в Донецк, некогда суперразвивающийся, чистый, красивый, успешный, большой город, который за 8 лет деградировал до такой степени, что превратился просто в джунгли.
С бесправием, которое там царит, связано множество историй, когда мои знакомые попадали «на подвалы» и встречали там людей, которые просто вышли за хлебом, их «приняли», и они сидят по несколько месяцев непонятно за что. Никаких обвинений им не предъявляют, и никто из их родных не знает, где они находятся.
В 2019 году российские блогеры — Артемий Лебедев, ещё кто-то — стали ездить в Донецк и делать ролики о тамошней жизни. И в комментариях под видео пользователи им писали: «О чём вы вообще говорите? Донецк сейчас — это место, куда лучше не попадать. Там исчезают люди, там террор местного населения, полное бесправие…» Я обратил внимание, что такие комментарии набирали тысячи лайков. То есть люди сталкивались с этим постоянно.
В общем, 1 апреля, день смеха. С мамой я постоянно был на связи, мы созванивались. Но около 9 вечера мне звонят родственники и сообщают, что мамы нет и все телефоны у неё выключены. В Донецке комендантский час начинается в 10 или 11 вечера, и такси там не ездит в половину одиннадцатого, как у нас сейчас, когда куча заявок в Uber и Uklon, и если ты не успеешь домой, тебя могут разве что как-то поругать или административный протокол составить, и всё.
В Донецке не так. В 21.00 там закрывается всё, и никто никуда больше не ездит. Если тебя ловят на улице, ты сразу отправляешься «на подвал», и непонятно, когда оттуда выйдешь и чем это всё для тебя вообще закончится. Поэтому никто не хочет в комендантский час оказаться на улице. А значит, если тебя в девять вечера нет дома, то всё плохо.
Дальше звонит мамин друг и говорит, что тоже не может с ней связаться. Они разговаривали раньше в тот день, и мама как-то странно сказала: «Я не могу сейчас говорить, но я тебе обязательно перезвоню». Это было уже очень подозрительно, потому что она никогда так не отвечала.
Но я всех успокаивал — возможно, маму опять задержало тамошнее МВД, ведь такие случаи бывали. В 2015 или 2016 году как-то вечером её забрали, потребовали деньги. Она ответила, что у неё столько нет. Ей сказали: «Ищите по родственникам». На машине провезли по квартирам родных, она за полночи собрала необходимую сумму, и её отпустили. Поэтому и в этот раз я сказал, что, наверное, её снова где-то «приняли», будем надеяться, что скоро отпустят, правда, придётся заплатить.
Насколько я сейчас понимаю, у новых бандитских администраций остались документы от налоговых инспекций или ещё каких-то структур, и они взялись кошмарить местных предпринимателей чётко по списку. Условно: «Сегодня занимаемся СТО» — и пошли делать рейды по СТО. Потом берутся за тех, кто работает с недвижимостью.
Говорю так, потому что в тот день, когда 1 апреля арестовали маму, взяли ещё 60 человек, и среди них многих её знакомых, тоже связанных с риэлторством. Стоит сказать, что маму «приняли» ещё по-мирному: приехала машина к подъезду, ей сказали «садитесь», и всё. А к её знакомой вломились в частный дом, надели мешок на голову и увезли. Дома остался сам 9-летний ребёнок, на глазах которого это всё происходило.
Мы кое-как успокоились, легли спать. Но утром её нет, днём тоже. Родственники стали звонить по больницам, райотделам. Никто ничего не знает.
Я решил, что поеду в Донецк её искать, купил билет на поезд, приехал в Константиновку — ближайший пункт, откуда можно добраться через линию разграничения на оккупированную территорию. Как вдруг звонит знакомый, которого я просил хоть что-нибудь узнать, и говорит, чтобы я ни в коем случае не ехал дальше и не пересекал границу с «ДНР». Он рассказал, где мама, в каком СИЗО, и что ей инкриминируют. «Диверсионная деятельность в пользу украинских шпионов» — в Донецке это самая ужасная статья, которая только может быть.
Тем же поездом я вернулся в Киев. Позвонил родственникам, сказал, что мама жива и что будем пробовать её вытаскивать.
Дальше были обращения, выяснения, звонки, наши просьбы, требования с их стороны. Освободили её благодаря одному человеку из Киева, который проявил эмпатию, в это всё включился, ввязался и помог. Для него это была просто лишняя головная боль и сложности, однако он впрягся, довёл дело до конца, и 1 мая маму отпустили. Но это был во всех отношениях ужасный месяц.
— Деньги пришлось платить?
— Да, и очень много.
Давайте ещё раз проживём те события
— Мама знала, за что её арестовали?
— Ей сказали, но вообще получилось очень интересно.
Вначале она находилась в СИЗО в Донецке, их было пять человек в четырёхместной камере. То есть одна заключённая спала на полу. Было душно, вонь стояла ужасная. В таких условиях у мамы сразу начались проблемы со здоровьем.
Когда из СИЗО кого-то освобождали, она просила этого человека запомнить номер телефона, позвонить кому-то из нас и передать, что она жива.
То есть для нас это был стресс, а для неё вообще кошмар, потому что она не знала, что мы знаем, где она. Я на второй день после её ареста узнал, что мама жива, но она-то думала, что мы до сих пор её ищем. И понимала, что если я приеду за ней в Донецк, то по статье, которая ей вменялась, меня тоже «примут», и мы с ней там в этой тюрьме и встретимся.
Через неделю после её ареста нам первый раз передали от неё весточку. В следующий раз она попросила принести ей таблетки от давления. Мы собрали, купили, что можно было, — лекарства, еду, средства гигиены. Я договорился с другом-священником, чтобы он отвёз передачу. Думал, к московскому патриархату будет отношение получше. Друг приехал в подряснике, у него всё приняли, переписали по списку. Но ничего, включая таблетки, до неё не дошло. Мы только спустя время об этом узнали.
Первый раз ей дали лекарства, лишь когда у неё прямо в камере случился гипертонический криз и ей стало совсем плохо. К ней допустили медсестру, та её осмотрела и выдала таблетки из пачки, которую мы передавали. Это единственный раз, когда хоть что-то из наших передач до мамы дошло. Всё остальное конфисковали в пользу «молодой республики».
Связи с ней не было никакой. В первый же день у неё отобрали телефоны. Потом её перевели в Макеевское СИЗО, там стало ещё печальнее. Она видела, как каждый день завозят новых людей. Ночью слышались крики — заключённых пытали.
Спустя две или три недели она устроилась на работу — развозить на тележке еду по камерам. Во-первых, уже просто невыносимо было сидеть на одном месте, а во-вторых, это оказался единственный способ попасть в душ. Помыться там вообще негде, а когда ты занимаешься развозкой, хотя бы получаешь доступ к крану с водой.
Мама развозила еду остальным заключённым и однажды увидела, как после ночного допроса один мужчина сидел со сломанной челюстью. Она потом рассказывала, как искала для него хоть какую-то жидкую еду, чтобы он мог в таком состоянии поесть.
Весь месяц она не знала, что нам известно о её местонахождении. А потом её отпустили. Хотя перед этим заставили подписать документ «о сотрудничестве» — якобы она является информатором днровцев — и предупредили, что если она надумает покинуть территорию «ДНР», её тут же в Украине СБУ арестует.
Домой она вернулась перепуганная, боялась, что за ней будут охотиться. Но дома собрала вещи и через день выехала в Киев.
— Не испугалась «киевской хунты» и угрозы попасть в украинскую тюрьму?
— Вначале она очень боялась. Но я её успокаивал: «Мама, какая хунта? Посмотри вокруг! У нас люди живут в свободной стране, их никто не ущемляет, не трогает». Родственники мои, когда приезжали в прошлом году ко мне в Киев, говорили: «У вас и воздух другой, дышится свободно».
Перед полномасштабной войной знакомый священник из Донецка приехал, я его вожу по городу, всё показываю, про всё рассказываю, а он ходит и радуется простым вещам. «Вот, у вас люди стоят на улице вечером, разговаривают и смеются, я у нас такого уже давно не видел. Ночью после комендантского часа приезжает машина под мой подъезд, а я уже вспоминаю — что такого успел сказал или сделать, что это за мной? У нас там 37-й год».
Мы здесь не боимся даже людей с оружием. Если видим наших военных, рядом с ними нет ощущения опасности, особенно сейчас. Наоборот, чувствуешь спокойствие и доверие. А от вооружённых людей там, в «ДНР», не знаешь, чего ожидать. С тобой может случиться всё что угодно.
На самом деле ничего нового. Россияне этим занимались всегда: брали людей в плен, требовали выкуп — за живых и за мёртвых. Просто я раньше не интересовался, а зря.
— Что маме грозило в случае, если бы вы её оттуда не вытащили?
— Не знаю, но многие люди там пропадают без вести.
— Как ты её выхаживал?
— Мама была подавлена, всего боялась — шорохов, звуков. Каждую смску воспринимала, будто это её ищут или преследуют. После её отъезда из Донецка ещё много раз типа следователи звонили родственникам, спрашивали, вызывали на допрос. Какие-то люди приходили домой, ходили по адресам знакомых. Её хоть и отпустили, но в покое бы точно не оставили.
— Здесь к ней никто не приходил?
— Нет. Я сразу записал её к психологу. При Киево-Могилянской академии есть организация, которая занимается психологической реабилитацией людей из зоны АТО, как она тогда называлась. Тех, кто пострадал от военных действий и кого нужно привести в чувство. Эта организация предоставляла бесплатный цикл консультаций, и тот психолог, хоть и бывший СБУ-шник, как раз очень маме помог.
Вначале она напряглась, что он сейчас всё о ней узнает и её «куда надо» сдаст. Но на самом деле он всё ей разложил по полочкам, предложил: «Давайте ещё раз проживём те события» — и она вышла от него в нормальном состоянии.
И про киевскую хунту и распятых мальчиков я от неё больше не слышал. После ДНР-овской тюрьмы все иллюзии, созданные российской пропагандой, у тебя исчезают.
Мы просто не хотели ничего замечать
Да, я считаю, что моя русофобия всегда была недостаточной. Я не интересовался, не вникал в то, что вокруг происходит. Всё, что мы переживаем сейчас, уже было: в Грузии в 2008 году, до этого в Ичкерии, потом в Сирии. Ничего нового — та же форма, та же пропаганда. То, каким образом Россия пытается насадить здесь у нас свои порядки, — ничего ведь не поменялось. Только сейчас у них враги «бандеровцы», а тогда были «чеченские боевики».
Это не только моя проблема. Если бы мы все больше интересовались происходящим, сейчас бы меньше удивлялись. А так для большинства шок: «Этого не может быть!» Мы просто не хотели ничего замечать.
Кстати, на оккупированных территориях эта картина повторяется аналогично. После оккупации Изюма ко мне обратился один мой хороший друг, у которого знакомого забрали «на подвал» точно также. И его пытались вернуть, но безрезультатно. Даже после деоккупации Изюма его судьба неизвестна, никто не знает, где он.
— Как ты сейчас оцениваешь, почему ты обо всём молчал даже после маминого ареста?
— Потому что верил, что всё это как-то по-человечески может закончиться. Что пусть даже территории не вернутся в состав Украины, но хотя бы люди там смогут жить спокойно, их не будут терроризировать, пытать, убивать. Из двух зол я выбирал меньшее.
Но время шло, ничего не менялось, становилось хуже и хуже. Донецк и Луганск только деградировали.
В феврале стало ясно, что мирным путём это никак не решится. Россия уже перестала скрывать, что она к этому причастна. Даже Путин в ответ журналисту сказал: «Да, там есть люди, которых мы поддерживаем». Россияне захотели, чтобы, как в «ДНР», стало по всей Украине.
Куда уже дальше молчать? Все сидим под обстрелами, и что — давайте опять не поднимать конфликтные темы? За 8 лет мы спустились на самое дно, но снизу постучали, и открылось ещё одно дно, которое называется «российская агрессия».
Я не выступаю против всех россиян, просто хочу, чтобы их не было на нашей земле. И тех, кто россиянам сочувствует, ищет оправдания геноциду и для кого что-то неоднозначно. Пусть просто уедут. А на сколько частей Российская Федерация распадётся, меня это мало волнует. Лишь бы оставили нас в покое и чтобы наши люди жили так, как они хотят, — спокойно и мирно.
— Что тебе больше всего вспоминается из мирной жизни Донецка?
— Стадион, футбол, друзья, которые, кстати, почти все оттуда сразу уехали. В 2016-м кто-то из наших возвращался туда и потом сказал: «Тот город, который ты помнишь, его больше нет. Можешь о нём забыть».
Но я навсегда запомнил Донецк другим — со своей особой ментальностью, красивым, мирным, благополучным и весёлым.
